«Проблема России — не система, а избыток мощности»

Итальянская группа Enel, владеющая 9,6 ГВт электрогенерации в России, раз в месяц получает предложения о продаже своих российских активов, но принимать их не собирается. О причинах этого, различиях в развитии энергосистем разных стран, тупике, в который зашла технология строительства АЭС, и об опасности крупных энергостроек “Коммерсанту” рассказал гендиректор Enel S.p.A Франческо Стараче.

 

— В марте была принята новая стратегия Enel, делающая акцент на инвестициях в «зеленую» энергетику, распредсети и генерацию с гарантированным сбытом. Почему она более выгодна для инвесторов, чем прежняя?

— Мы сказали: давайте тщательно проанализируем то, что у нас есть в разных странах мира. Физические активы, оборудование — везде одно и то же. Турбина — это турбина, где бы она ни стояла. Почему тогда мы обращаемся с этими машинами настолько по-разному? Давайте внедрим лучшие практики, которые есть в компаниях нашей группы. Мы создаем организацию, в которой бизнесы будут объединены по направлениям: все распределительные сети — в одном бизнес-направлении, вся традиционная генерация — в другом, вся возобновляемая энергетика — в третьем и так далее. Менеджмент этих новых, единых на весь мир, объединяющих все активы направлений должен повысить эффективность этих систем и добиться максимальной экономии. Плюс мы даем ему средства на развитие, и он будет отвечать за централизованный рост своих направлений. Мы открыты всем возможностям, главное — понять, какой проект перспективнее. Где он находится — в России, в Чили, в Италии,— нам решительно все равно, был бы результат.

И есть совершенно противоположное деление: географическое. В каждом регионе своя специфика, где-то фокусом являются отношения с потребителем, где-то с регулятором, где-то — с другими игроками рынка. Получается матрица: с одной стороны — глобальные сквозные бизнес-направления, с другой — вертикальные региональные структуры, обеспечивающие связь со страновыми реалиями. На уровне стран генерируется денежный поток компании, на уровне холдинга мы платим дивиденды и обслуживаем долг, а оставшиеся деньги инвестируются на уровне глобальных бизнес-направлений либо в поддержание текущей деятельности, либо в рост. Это куда проще, чем раньше. И инвесторы лучше это понимают. Из-за того что у нас будет больше средств за счет экономии, у нас будет примерно €6 млрд дополнительных инвестиций в рост.

Но мы должны избегать двух ошибок прошлого. Первая — строительство станций без предварительной гарантии цены. Больше никаких инвестиций с коммерческим риском в надежде на то, что цена останется на прежнем уровне или вырастет, чего обычно не случается. Второе — больше никаких крупных станций, «строек века». Потому что мощные энергообъекты строятся долго, и за это время ситуация меняется. Сегодня ты начинаешь строить новую АЭС, за десять лет ты, дай бог, ее заканчиваешь и выясняешь, что она уже не нужна. За десять лет может полностью смениться политический курс: ты заканчиваешь станцию, и тут правительство принимает решение отказаться от атомной энергии. Поэтому больше никаких долгих и бессмысленных «путешествий во времени». Больше инвестиций в небольшие генерирующие объекты. Больше инвестиций в сети, распределительное хозяйство, цифровые технологии. Это тоже большое отличие нашей новой стратегии. И инвесторам она нравится, они говорят: «Нам это понятно. Вы снижаете риски, вы больше не делаете крупных ставок на будущее, вы можете оперативно изменить курс, потому что ничто вас больше не связывает на пять или десять лет вперед».

 

— В логике вашей стратегии, АЭС все же можно строить, если государство заключает соглашение о закупке электроэнергии (PPA)?

— Да, конечно. Если предоставят PPA лет на 60, то можно.

 

— А вы вообще будете строить АЭС?

— Вряд ли. Разве что и впрямь найдется кто-то, кто готов гарантировать закупку электроэнергии по определенной цене в течение 60 лет. Власти Великобритании дают EdF 35-летний контракт на строительство АЭС в Хинкли-Пойнт… но ведь и 35 лет недостаточно! Если вы посмотрите на строящиеся сейчас АЭС, то увидите, что эти проекты реализуются потому, что так решило правительство, а не потому, что это нужно рынку.

 

— Почему все так изменилось?

— Потому что мир стал быстрее. Горизонт планирования и прогнозирования становится все более и более коротким. Сколько времени этот телефон последней модели будет считаться хорошим? Два года, может, год. Таков темп развития технологии.

 

— То есть у ядерной энергетики вообще нет будущего?

— Если будет разработана новая технология — более гибкая и менее масштабная, то у ядерной энергетики будет новое будущее. Но существующая сегодня технология строительства атомных станций — это тупик. Конечно, те, у кого такие станции есть, будут продолжать их эксплуатировать. Но строить новые АЭС по существующим технологиям, наверное, все же было бы ошибкой. На сегодня это тупиковая ветвь развития энергетики. Это как в животном мире: некоторые виды исчезают в процессе эволюции, это означает, что что-то пошло для них не так.

 

— В России мы продолжаем развивать этот «тупиковый» путь…

— Мне кажется, что у России особый взгляд на ядерную энергетику.

 

— Особый — значит неверный?

— Нет, особый — значит новый. Россия ведет разработку в области малых реакторов, не основанных на уран-плутониевом цикле. Это перспективно, в этом есть рациональное зерно. Но нужны большие инвестиции и огромные исследовательские усилия. И то это принесет плоды не завтра, а, может, лет через двадцать.

 

— В мире энергетика развивается по одним и тем же законам или тенденции разные?

— Эти тенденции похожи не во всем. Есть глобальные тренды, связанные с эволюцией технологий. Например, повышение эффективности и снижение себестоимости возобновляемой энергетики — это глобальная тенденция, поскольку во всем мире используются одни и те же технологии. Но правила регулирования, тренды в энергетической политике, конфигурация рынка, которую выбирают разные регионы мира для решения одних и тех же проблем, очень разные. В целом можно выделить две категории стран. Одна — это «развитые энергорынки» — страны с длительной историей электрогенерации, насчитывающей более ста лет. Во всех этих странах в последние пять лет в результате кризиса образовался избыток мощности и в той или иной мере избыток инфраструктуры. Другая — это страны, где необходимо строительство новой генерации и масштабное развитие инфраструктуры, вызванное ростом населения и спроса на электроэнергию. И если на развитых рынках инвестиции направляются в улучшение имеющегося — с целью повышения его эффективности, экологичности и КПД, то в энергодефицитных регионах нужно просто строить новое: новые станции, ЛЭП и так далее. То есть в «зрелых» странах гораздо выше потребность в постоянных инновациях, а развивающимся просто нужна дополнительная мощность. Совершенно разные тенденции.

 

— Что говорит опыт «зрелых» стран о том, как строить энергосистемы в «молодых»?

— В некоторых частях света, например в Африке или Южной Америке, страны пока еще имеют возможность выбирать, хотят ли они использовать ту модель, которая существует в Европе (то есть строить крупные станции, соединенные мощными линиями), или предпочтут другую — множество мелких станций, разбросанных по территории, и объединяющие их разветвленные сети. Это очень интересный момент: многие страны как раз сейчас решают, в каком направлении развиваться. Мы, конечно, пытаемся донести до них опыт использования одной или другой модели, но в конечном счете это их собственное решение, которое принимается на политическом уровне. Впрочем, если заглянуть в прошлое, в Европе, США, да и в России 120–130 лет назад электрификация начиналась с маленькой станции, подключенной к маленькой фабрике и дому их владельцев. Потом присоединяли дома других людей, появлялись первые мини-сети, которые впоследствии объединили, потом стали строить крупные электростанции. Но начиналось все с малого.

 

— А эти две модели эквивалентны, например, с точки зрения капзатрат?

— Они очень отличаются. Мощные станции и крупные магистральные сети требуют огромных капвложений, решения о которых принимаются на очень высоком уровне и требуют длительного согласования на уровне центрального правительства. Тогда как вторая модель предполагает более распределенные затраты, более мелкие решения, которые могут быть приняты и на локальном уровне. Впрочем, технологии позволяют одинаково успешно развивать обе модели.

 

— По вашему мнению, Россия — «зрелый» рынок или «молодой»?

— В плане энергетики Россия — это, конечно, развитый рынок. Это большая страна с мощным промышленным сектором, у которой есть все симптомы «зрелого» рынка: избыточная мощность, отсутствие существенного роста потребления, потребность в модернизации инфраструктуры…

 

— И нет возобновляемой энергетики…

— Что парадоксально, ведь в стране большой потенциал ВИЭ, ресурсы всех видов: вода, солнце, ветер, геотермальные источники…

 

— И много газа.

— Да, много, ну и что? В США тоже много газа — и много возобновляемой энергетики. Здесь нет прямого противоречия. Дело в другом: в России просто избыток мощности. Вот и все. Сегодня нет смысла строить новые электростанции, какими бы они ни были — возобновляемыми или традиционными. Их и так очень много. Образно говоря, это как бывает после очень обильной трапезы: все сыты. Просто нужно «переварить» всю эту мощность, какое-то время подождать, надеясь, что подтянется экономика, подтянется спрос…

 

— Заменит ли «зеленая» генерация традиционную?

— Вообще, в возобновляемой энергетике нет ничего нового. Это не какой-то прорывной тренд, достаточно вспомнить, что гидрогенерация вообще один из первых способов производства электричества. Появились лишь новые, дополнительные технологии, позволяющие использовать ветер, солнце, энергию приливов. Технологический прогресс приводит к совершенствованию их использования, и они становятся коммерчески все более привлекательными. Это новый кусок пирога, дополнительный источник энергии, которым можно надстроить существующую систему. В «зрелых» странах она вытесняет традиционную генерацию из-за определенных преимуществ, в особенности экологического характера. Например, в США сейчас закрывают 200 ГВт угольной генерации, заменяя их газовыми и «зелеными» станциями, но это не рост, а замещение одного вида мощностей другим. А в развивающихся странах возобновляемая энергетика ничего не замещает, она просто заполняет возникающие пробелы, помогает удовлетворить растущий спрос. Одно из преимуществ «зеленой» энергетики в том, что она предполагает более фрагментированные, раздробленные инвестиции, а множество маленьких решений принять проще, чем одно большое. Еще одно преимущество — скорость строительства: от начала проекта до пуска станции проходит максимум два года, а то и год. Обычно люди слишком поздно понимают, что им нужно дополнительное электричество, фактически постфактум. И в этом смысле «зеленая» энергетика — тоже отличное решение.

 

— Но основной проблемой «зеленой» энергетики называют необходимость резервирования энергосистемы на то время, пока они не работают…

— 20 лет назад то же самое энергокомпании говорили о парогазовых технологиях. Я тогда продавал когенерационные турбины и знаю, о чем говорю. И все европейские компании, в том числе и Enel, говорили: технология ПГУ недостаточно гибкая, она станет проблемой для энергосистемы. Это просто классическая отговорка, ничего общего с истиной она не имеет.

 

— Как вы думаете, в России в будущем вырастет сектор «зеленой» энергетики или нет?

— Я думаю, что нет никакого смысла добавлять новые мощности в систему, где уже и без того избыток. Однако все зависит от воли государства и российского общества. Если они захотят закрыть X мегаватт угля и добавить X мегаватт ветра — хорошо. Но это произойдет не потому, что есть дополнительный спрос, а просто потому, что Россия примет решение заменить один источник другим. Это выполнимо, но это очень дорогой выбор. Бывают ситуации, когда он экономически обоснован: так, в США происходит замена очень старых угольных станций, которые действительно загрязняют окружающую среду, и экологические ограничения просто не позволяют продолжать вырабатывать на них электроэнергию. Их замена, в частности, на газовые мощности полностью оправданна, поскольку газ очень дешев. А в России необходимо создать серьезные регуляторные предпосылки, чтобы переход с одного вида энергоресурса на другой был оправдан. И заплатить за это придется приличную цену. На сегодняшний день я не вижу в этом никакой экономической логики. Возможно, в будущем, когда вырастет спрос, она появится.

 

— Но на данный момент у нас нет и «умных сетей», которые могут нормально координировать ВИЭ.

— В России обязательно должен произойти переход на «интеллектуальные» сети (smart-grid). Это беспроигрышное решение. Оно не требует какого-то прорыва или неподъемных инвестиций, но обязательно даст ощутимый импульс развития для энергетики и экономики, позволит включать в сеть большой объем распределенной генерации. Внедрение smart-grid — это не очень дорогой шаг, который принесет большую пользу. России это необходимо.

 

— В марте вы говорили, что условия аукциона по «зеленой» энергетике на оптовом рынке непривлекательны, потому что слишком высок необходимый уровень локализации. Если он будет снижен, вам станет интересно?

— Если условия будут привлекательными, то почему бы и нет. Честно говоря, с существующим процентом локализации остается очень мало пространства для маневра. Разные страны, и не только Россия, выдвигают условия по местному контенту. Но когда речь идет о новых для конкретного рынка технологиях, уровень локализации должен быть более гибким, расти постепенно, нельзя так вдруг его выставить сразу на запредельно высоком уровне, это убивает идею на корню.

 

— А распределительные сети в России вам интересны?

— Я считаю, что распределительные сети в России имеют огромный потенциал, в том числе потенциал хеджирования инвестиционных рисков для игроков отрасли. Всегда опасно иметь только производство или только распределение: инвестору куда выгоднее более сбалансированная позиция. В Бразилии, например, мы сейчас увеличиваем объем генерации, поскольку относительно нее у нас слишком много распредсетей. Нужно выдерживать баланс. Думаю, что если появится доступ к активам в сфере распределения, это будет нам очень интересно.

 

— Но в России нельзя одновременно владеть генерацией и распределением. Запрет следует снять?

— Да, я думаю, что этот запрет — ошибка. Поскольку создает дополнительный риск для владельцев и одного, и другого.

 

— Регуляторный?

— Да, регуляторный.

 

— Но есть и встречный риск: злоупотребление монопольным положением и манипулирование допуском к инфраструктуре…

— Я думаю, что его можно контролировать. В Европе так делается: одна и та же компания не может владеть и генерацией, и распределением, но эти компании могут входить в одну группу. Отношения между ними должны строиться на рыночных условиях, договоры заключаться по рыночным ценам, и между ними не должно быть слишком тесных связей. Если нормально этот момент отрегулировать, это работает. Проблема в том, что если у тебя есть только генерация или только распределение, ты уязвим: всегда есть кто-то, от кого ты полностью зависишь и от чьих недружественных действий не сможешь себя защитить.

 

— То есть регуляторного контроля за компаниями, которые входят в одну группу, достаточно?

— Да. Немного жаль, что этого не понимают.

 

— Учитывая профицит генерации в Европе, следует ли странам ЕС вводить рынок мощности, чтобы поддержать традиционные виды генерации?

— Позвольте задать вам вопрос. Если вы — владелец автозавода, а рынку ваши машины не нужны, завод стоит. Вы будете требовать плату за мощность?

 

— Нет.

— Почему тогда электростанция должна получать плату за мощность?

 

— На случай, если в будущем что-нибудь случится и она вдруг потребуется энергосистеме.

— Хорошо. А что может произойти? Если мы можем планировать на долгосрочную перспективу, то должны знать, что и когда случится. И быть к этому готовыми. Чтобы понять, как это работает, важно разобраться, почему образовался избыток мощности в Европе, какие ошибки были допущены и почему. Инвестиции в электростанции окупаются очень долго, необходимо, чтобы на протяжении длительного времени был бы гарантированный спрос, шли платежи.

Я думаю, что то, чего недостает Европе, это долгосрочный рынок электроэнергии. Сегодня, если я хочу построить в Европе электростанцию, я принимаю на себя очень высокие риски, поскольку не знаю, какими будут цены на электроэнергию в следующие пять-десять лет. Я могу прогнозировать только на два года вперед, а это слишком короткий горизонт, чтобы принять взвешенное решение. К чему это ведет? Если я вижу очень высокую цену (как десять лет назад) и предполагаю, что она будет такой всегда, я принимаю решение строить станцию. Но я не один, точно такое же решение приняли очень многие. И уже через три года выясняется, что решение-то хорошее, а сумма решений плохая. Рынок перенасыщается, и все от этого только проигрывают. Почему так происходит? Потому что нет долгосрочного рынка электроэнергии. У нас должна быть возможность продавать электроэнергию на 10–20 лет вперед, а покупатели должны иметь право ее покупать в такой же долгосрочной перспективе.

Плата за мощность нелогична, ведь если предложение растет, а спрос падает, то платить за невостребованный излишек странно. Обычно в таких случаях, наоборот, цена идет вниз. Сейчас мы пытаемся лечить головную боль аспирином: примите внутрь платежи за мощность, и, даст бог, все будет хорошо. Но это просто обезболивающее, оно на самом деле не лечит, а только купирует симптомы. Долгосрочный рынок электроэнергии — вот настоящее лекарство.

 

— Есть ли сигналы о том, что долгосрочный рынок электроэнергии будет в ЕС введен?

— Да. Новая Еврокомиссия — господин Шефчович (замглавы Еврокомиссии по энергосоюзу Марош Шефчович.— ред.) и господин Каньете (еврокомиссар по энергетике Мигель Ариас Каньете.— ред.) — четко дали понять, что Европе нужны новые правила и долгосрочный рынок. Сейчас в этом направлении развивается Германия, выступающая против долгосрочного рынка мощности, потому что понимает, что это не панацея. Европа в этом плане уникальна: долгосрочный рынок электроэнергии есть в Таиланде, Чили или США, но почему-то не в Европе. Это очень странно.

 

— Ранее он был.

— Но в 2003 году Еврокомиссия сказала: больше не будет. В тот момент это казалось способом обеспечить конкуренцию на благо потребителей. И, возможно, тогда это было правильной идеей. Но сейчас это прямо противоречит интересам потребителей: сегодня из-за огромного избытка предложения потребитель мог бы получить очень выгодную цену — в том случае, если предоставит гарантии долгосрочной закупки. Но он не имеет права этого сделать.

 

— Если вернуться к российскому рынку, вы упомянули, что было бы правильно разрешить владеть генерацией и сетями одновременно. А какие еще изменения вы бы порекомендовали?

— С рынком в России все в порядке. Это один из лучших рынков, он очень неплохо продуман. В России одна из самых крупных и сложносочиненных энергосистем, состоящая на самом деле из нескольких систем, и управлять ею как единой очень сложно. Мы вполне довольны устройством рынка в России. Те немногие изменения, которые следовало бы ввести — разрешить параллельное владение генерацией и сетями, уменьшить локализацию по ВИЭ,— это второстепенные вопросы. Проблема в России не с системой, основная проблема, как и в Европе,— избыток мощности.

 

— Как вы думаете, в России следует ввести долгосрочный рынок мощности? Или рынок мощности вообще не нужен?

— Я думаю, что краткосрочный рынок мощности нужен, потому что он позволит сохранить стоимость активов, что необходимо. И, как и в Европе, необходима долгосрочная торговля электроэнергией.

 

— Вы собираетесь продавать энергоактивы в России?

— Нет. К нам многие обращались с предложением купить наши активы — и «Энел Россия», и долю в «Русэнергосбыте». Мы всем отвечаем: эти активы не продаются. Во-первых, потому, что в России сложилась ситуация, в которой продавать невыгодно, а во-вторых, потому, что они очень хорошо работают. У нас нет к ним никаких претензий. Я понимаю, почему сейчас много потенциальных покупателей: из-за сложившейся ситуации все российские активы недооценены по отношению к их реальной стоимости. Неудивительно, что многие говорят: «Если захотите продавать, то вот он я — ваш покупатель!» Но наш ответ — нет. По крайней мере сейчас точно не время.

 

— В последнее время предложения поступали?

— Да, нам предлагают продать российские активы где-то раз в месяц. Вообще, в рамках новой стратегии у компании нет «священных коров»: нет ничего, что мы принципиально не готовы продавать, это было бы глупо. Теоритически любой актив можно выставить на продажу, если это рационально. Мы можем продать активы в Италии, можем — в России, в Испании уже продали. Но в обозримом будущем мы не видим никакой причины, никакой дополнительной выгоды в том, чтобы продавать российские активы. Я думаю, что если будут продолжать поступать сигналы об улучшении ситуации с Украиной, в том числе и со стороны ЕС, в России ситуация тоже улучшится, и это будет подтверждением того, что решение не продавать было правильным.

 

— Не думаете ли что-нибудь, наоборот, купить?

— Мы и так очень большие — у нас в России почти 10 ГВт мощности. Думаю, что сейчас покупка нам неинтересна в равной степени, как и продажа. Гораздо интереснее повышать эффективность предприятия.

 

— Вы можете дать прогноз по финансовым результатам «Энел Россия» на 2015 год?

— Согласно бизнес-плану, мы ожидаем показатель EBITDA в 2015 году в районе 14,6 млрд руб. Конечно, мы почувствовали девальвацию рубля. Он упал, потом несколько отыграл назад, но показатели в евро все равно ухудшились. В рублях они нормальные.

 

— Сильно ли девальвация отразилась на результатах за 2014 год?

— Нет, на прошлогодних не слишком сильно.

 

— Стало ли менее комфортно работать в России после введения санкций?

— Нам — нет. Мы работаем на российском газе, производим электроэнергию для российских потребителей — мы не вовлечены в экспортно-импортные потоки. Санкции на нашу деятельность не повлияли. Отношения с российскими властями по-прежнему складываются очень хорошо. Для нас ничего плохого не произошло.

 

— Работа в России не нанесла ущерб вашему имиджу?

— Нет. Конечно, нам задавали вопросы, например: «Что же будет с вашими активами?» И мы всегда отвечали: ничего, все нормально.

 

— В 2013 году Enel продала «Роснефти» 19,6% «Северэнергии», владеющей газовыми месторождениями в Сибири. Как вы думаете, это было правильное решение?

— Думаю, что да, это было дальновидное решение. Конечно, «Северэнергия» — очень крупный и хороший газовый актив. Но мы никогда не станем крупнейшей газодобывающей компанией в мире. Нужно сфокусироваться на одном бизнесе и не пытаться объять необъятное. Мы продаем и другие газовые месторождения — в Алжире, в Италии и так далее, в этом году мы планируем продать все свои газовые активы.

 

— Почему? Из-за падения цен на углеводороды?

— Нет, потому что это не наш бизнес. Нужно очень хорошо разбираться в геологоразведочных рисках, изыскивать средства для бурения, нанимать лучших людей… А это сложно, если у тебя нет 50 лет опыта, а у других компаний — есть. Даже если ты очень хороший работодатель, лучшие специалисты идут работать не к тебе, а в профильные нефтегазовые компании. Нам повезло: мы сыграли в рулетку, выиграли и вовремя встали из-за стола.

 

—То есть в будущем вы больше не планируете покупать нефтегазовые активы?

— Думаю, что нет.

 

— Как вы думаете, в следующие десять лет мировая электроэнергетика будет прибыльной или нет?

— Отрасль будет прибыльной, но сильно изменится. Сегодня, когда речь заходит об энергетике, 80% дискуссий посвящены генерации, а 20% — распределению электричества. Я думаю, что через десять лет соотношение будет обратным: 80% будет посвящено распределению и только 20% — генерации.

 

— Почему?

— Доступ к производственным технологиям в электроэнергетике существенно упростится, в генерации будет конкурировать множество игроков. И все они будут зависеть от распределения, от того, насколько «интеллектуальными» будут сети. Распределительные технологии выйдут на первое место, именно в дистрибуции будет сосредоточена основная стоимость. Электроэнергетика продолжит приносить прибыль, но лишь в том случае, если вы уловите эту перемену.